Дикие гривы (1 сезон)

**Моя сестра Элли приезжала в прошлые выходные, опять спрашивала, когда мы с Лукасом «одумаемся и продадим это проклятое ранчо». Лукас только хмыкнул, вытирая маслом руки после починки трактора, и буркнул: «Пока я дышу — нет». Мы тут на отшибе, в Альберте, вдвоем управляемся. Каждый день один и тот же круг: на рассвете — к лошадям, потом сено, починка изгороди. Вечерами за кухонным столом Лукас строчил письма в банк, пытаясь реструктуризировать долг, а я пересчитывала скрипящим карандашом цифры в толстой тетради. Главной нашей надеждой была Гроза, своенравная гнедая кобыла, на выездку которой ушли месяцы. «Если удастся её продать до зимы, — говорил Лукас, заваривая очередной чайник крепкого чая, — может, и вытянем».**

**Всё рухнуло в один день, когда пришло официальное письмо из банка. Лукас смял его в кулаке и молча ушел в степь. Альтернатива была одна: призовые на ежегодных скачках в Калгари. Но наша единственная скаковая, Воронка, повредила ногу. Оставалась только Дикая, необъезженная трехлетка, дичь дичью. «Это безумие, Лукас!» — кричала я, пока он набрасывал на нее недоуздок. Он ответил сквозь стиснутые зубы, уворачиваясь от удара копыта: «Безумие — это смотреть, как всё отнимут». Три недели до скачек превратились в ад. Я не спала, залечивая синяки и ссадины Лукаса. Он терял голос от крика и усталости. За день до отъезда Дикая наконец позволила ему сесть в седло, не сбросив через пять секунд. Мы погрузили её в трейлер в гробовой тишине, даже не смея надеяться. На трассе, в толпе и гвалте, она встала на дыбы, ослепленная страхом. Лукас, прижимаясь к её шее, шептал что-то, пока я, стиснув перила, не поняла — он повторяет слова нашей старой колыбельной. И она пошла на старт.**