Матиас Херрманн

Лена, рыжая девчонка в потрёпанной косухе, нашла старый фотоаппарат «Практика» в подвале заброшенной больницы в Шёнеберге. Её друг Марк, вечно жующий бутерброд с ливерной колбасой, усмехнулся: «Снимки-то проявлены — тут кто-то в халате стоит…» На плёнке — интерьеры здания 1987 года, но на одном кадре Лена узнала свою спальню. Ночью они пролезли через дыру в заборе стройки на Потсдамер-штрассе, где Марк наступил на ржавые весы — стрелка замерла на 47 кг, хотя он весил 68. «Как в день смерти той
Представь, сидишь ты вечером с чашкой чего-нибудь горячего, а на экране разворачивается история, от которой мурашки по коже. Вот прям как будто кто-то взял кусочек души Рима — не того парадного, с открыток, а настоящего, слегка потрепанного, дышащего тысячами историй — и вплел в неё судьбы таких разных людей, что диву даёшься. Слушай, там есть момент, когда герои просто молчат, сидят на ступеньках какого-то забытого дворика, а в воздухе висит эта... неловкость, смешанная с надеждой. Как будто
Знаешь, иногда истории прошлого просто врезаются в сердце. Вот смотрю я эту ленту — там про одного немца, который в 1937-м, в самом пекле нанкинской бойни, сотворил что-то невероятное. Представляешь? Весь город в огне, люди как муравьи в раскалённой сковородке, а этот Рабе — не политик, не супергерой — взял да укрыл тысячи китайцев у себя во дворе. Как он вообще решился? Жизнь под дулом пистолета, каждый день как последний, а он всё равно ставил палатку на крыше, чтобы японские самолёты видели