Амината, девушка в выцветшем желтом платке, перебирает рулоны ткани на рынке Бамако, когда к ней подходит Лука — итальянец в потрепанной кожаной куртке. Он разворачивает листок с наброском спиралевидного узора: «Говорят, ваш кузнец делал такие для ритуалов дождя». Она щурится, смахивая песок с ресниц: «Спроси у Османа из Хамдалли — он чинит дверные петли возле мечети». К вечеру они уже стоят в мастерской, где запах раскаленного металла смешивается с дымом мангалов. Старик тычет пальцем в
Люка, бармен из Ниццы с татуировкой якоря на запястье, столкнулся с Мари, когда та рисовала углём на променаде Англе. «Ты вечно в пятнах», — усмехнулся он, вытирая со стойки брызги лимонного сока. Она в ответ сунула ему в руки потрёпанный блокнот: «Нарисую тебя за мартини». Ночью, уворачиваясь от дыма кальяна на вечеринке в полузаброшенной вилле Лазурного берега, они наткнулись на ржавый сундук под лестницей. Внутри — фотография женщины в платье с пайетками, пачка писем на итальянском и билет
Во Франции, среди узких улочек Прованса и душных парижских метро, разворачивается история двух потерянных душ. Лиза, реставратор из Марселя, случайно находит дневник 18-го века в руинах аббатства — там говорится о проклятой реликвии, способной «переписать волю Бога». Её тянет в Италию, где последний след ведёт к Джованни, циничному археологу, который давно закопал свои мечты под слоями прагматизма. «Ты серьёзно веришь в эту сказку?» — хрипло смеётся он, закуривая сигарету на террасе с видом на
Представь себе этот тихий уголок где-то под Марселем — море шумит, чайки орут, а в старой вилле с облезлой краской трое взрослых детей кучкуются вокруг старика-отца. Арман, старшак, уже лет десять как застрял тут навечно: то отцу лекарство подать, то счета оплатить, то братьев помирить. Ну а что? Кто-то же должен держать эту шаткую лодку на плаву. Ангела с Джозефом вроде помогают, но всё больше на словах — приедут, повздыхают и снова исчезают в своих «важных» жизнях. А потом — бац! — как гром
Представь себе Париж 40-х — серый, перекошенный сапогом оккупантов. А среди этого ада вырисовывается фигура Миссака Манукяна: рабочий, поэт, да какой-то безумец, который больше верит в стихи, чем в автоматы. И ведь вокруг него — не солдаты, а сборище отверженных: еврейский мальчишка с вечно дрожащими руками, венгерка, что ругается на трёх языках одновременно, испанец с вечным окурком в зубах… Сборная солянка из эмигрантов, которым вдруг стало не всё равно. Не за флаги или политику — за ту