Жан Беккер

В Марселе, на старом рыбном рынке у порта, докер Антуан Моро находит в ящике с тухлой треской ключ с выцарапанным *L.C.*. Он показывает его Жан-Люку, механику с обожжёнными пальцами, в гараже заваленном ржавыми деталями: «Это не отсюда. Воняет Неаполем». Ночью Антуан пробирается в заброшенный склад за доком, где ключ открывает потайной люк. Внизу — тоннель, стены покрыты граффити с перечёркнутыми голубями. На полу — обрывок газеты 1954 года с фото исчезнувшего архитектора. В Неаполе, в
Элиан, 19 лет, приезжает в провансальскую деревню Сен-Луар, чтобы найти отца, пропавшего после лесного пожара в 1976-м. Ее встречает Марк, местный механик в заляпанной маслом рубашке, который водит старый ситрон с треснувшим стеклом. «Твой отец рылся в архивах мэрии перед исчезновением, — говорит он, закуривая самокрутку. — Но мэр Лефевр все бумаги сжег». Элиан селится в полуразрушенном доме с отслаивающимися обоями, находит в сарае ржавый велосипед с гравировкой «Ж.Р.» — инициалами отца. По
Жан-Луи, парижский художник с седыми висками, возвращается в родной дом в Провансе после нервного срыва. Заброшенный сад с высохшим фонтаном и треснувшими глиняными горшками наводит на него тоску. Сосед Анри, бывший механик с мозолистыми руками, стучится в калитку без приглашения: «Розы обрезать надо до заморозков, а ты тут как призрак бродишь». Он тащит за собой мешок с удобрениями, оставляя на плитке дорожки грязные следы. Жан-Луи ворчит на его наглость, но разрешает копаться в розарии. Анри,
Эмиль, вскрывший ржавый замок на чердаке дома с облупившимися зелёными ставнями, находит коробку с фотографиями 70-х: на одной — его отец, Анри, стоит рядом с незнакомкой в платье в горошек у кафе *Ла Мер*. «Кто это?» — бормочет он, переворачивая снимок. На обороте почерком матери: *«Жизель, 1974. Не показывай отцу»*. Внизу, в саду, Софи, его сестра, копается в старом колодце, вытаскивая проржавевшую цепь с кулоном в форме якоря. «Эмиль! — кричит она, — Это же бабушкин… Она ведь никогда не
Представляешь, живут себе два человека — Жожо и Лулу. Ну, «живут» — громко сказано. Скорее, терпят друг друга как злой рок. Он — вечно с прищуром, она — огрызается на каждое слово. Даже кофе по утрам у них превращается в дуэль взглядов. И ведь разойтись не могут! Бизнес общий, деньги в кучке — вот и пляшут под эту дьявольскую кадриль годами. А потом Жожо натыкается на передачу про какого-то Мориса Жакара — адвоката, который, кажется, умудряется оправдывать даже тех, кто луну пристрелить
Знаешь, иногда жизнь прет так резко, что даже не успеваешь ахнуть. Мне было три годика, когда папанька наш вдруг слинял — даже пыль за ним не осела. А мы с мамой остались... Ну как "были"? Голод, холод, слезы. Она не выдержала, понимаешь? Взяла и... сама наложила руки. До сих пор, когда вспоминаю, горло комом — мне ж три года было, я даже толком не поняла, куда она делась. Дальше — дед с бабкой. Тьфу, как вспомню их вечное бурчание да подзатыльники — мороз по коже. Сбежала в приют,
Знаешь, есть такие фильмы, после которых сидишь и думаешь: «Что это вообще было?» Вот этот — из той же категории. Помню, как впервые его увидел: кадры такие сочные, будто красками по холоду намазали, а сюжет петляет, как тропинка в заброшенном парке. То ли сон, то ли явь — черт его разберет. Персонажи... Ох, эти чудаки в помятых пиджаках и платьях из бабушкиного сундука! Говорили загадками, смеялись вполголоса, и почему-то казалось, что они знают про тебя что-то, чего ты сам не понимаешь.