Сашка, пятнадцать лет, живет с отцом в хрущевке на окраине Екатеринбурга. Отец, Николай Иванович, после смены на трубопрокатном заводе заваливается на диван с банкой «Охотничьего», включает телик с повтором хоккея. Сашка моет в раковине тарелку с остатками гречки — тарелка выскальзывает, бьется. «Опять?! — отец вскакивает, хрипит. — Ты как свинья!» Парень молча подбирает осколки, заворачивает в газету «Уральский рабочий», прячет под мойку. За стеной соседка стучит шваброй: «Тише там, алкаши!»
Эгле, худющая студентка из рижского общежития, нашла в старом учебнике по химии конверт с обгоревшими фотографиями склада у Даугавы. Рядом с ней Мартиньш, сосед-программист, щелкал ручкой: *«Тут даты совпадают с пропажей груза из порта в ’98-м…»*. Они пошли к полуразрушенному зданию на Крастаа, где Эгле наткнулась на ржавую цепь с биркой «Klaipėda». В автобусе, пока Мартиньш спал, она гуглила литовские форумы — один пост упоминал аналогичные цепи в контрабанде янтаря. В Вильнюсе их встретила
Представляешь: лето 1941-го, Латвия уже год как под советами. Тишина, тревожная, как перед грозой. А потом — бац! — врываются к Мелании и Александру ночью, даже обуться не дали. Солдаты орут, будто она сама враг народа, а не женщина, которая за сыном прикрывает, дрожащего, как лист. Схватили — и в телятник, в Сибирь. Тысячи таких же, как они. Холод там... Боже, даже дышать больно. Мелания пальцы на морозе об полу стирала, пока письма Александру писала. Каждое слово — как глоток тепла.
Знаешь, иногда кажется, что 1919-й в Латвии — это как гигантский котёл, где всё кипело и взрывалось. Только представь: империя рассыпалась, как карточный домик, а тут ещё эти бесконечные перестрелки, крики, грязь… То царские офицеры цепляются за прошлое, то немцы лезут со своими интересами, а латышские стрелки — они же как раскалённое железо: с одной стороны свои, с другой — чужие. И вся эта мешанина — будто кто-то взболтал адский суп из амбиций и штыков. А политики? Ох, эти господа в