Эмилия, или просто Эми, копала ящик в подвале бабушкиного дома на Паросе, когда нашла потрескавшийся амулет с надписью «Αγία Θεά». Бабка София, затянув сигарету, бросила: «Спрячь обратно. Или хочешь, чтобы *они* пришли?» Через три дня в портовой таверне, где Эми чинила сети с Никосом, появились люди в черном — агент Дюран из Марселя перехватил ее у лодочного причала: «Ваша бабушка украла артефакт. Где остальные фрагменты?» Эми, вырвавшись, спрятала амулет в банке с оливками, украла мопед у
Знаешь, я недавно смотрел фильм, который будто вырвал кусок из чьей-то памяти и перенес на экран. Режиссер, кажется, вывернул наизнанку собственное детство — эти полузабытые страхи, запахи пыли на дорогах, крики на чужом языке... История про 1923 год, когда тысячи людей — турок, греков — словно пешки, которых грубо переставляли через границу. А всё это показано глазами мальчишки лет десяти. Представляешь? Он даже толком не понимает, зачем взрослые воют по ночам или закапывают иконы в огороде,
Представь себе: середина 1920-х, разгар эмиграционной лихорадки. Норман — американец с фотоаппаратом на шее — сворачивает дела в Малой Азии. Собирает чемоданы, но вместо облегчения — странная тяжесть под ложечкой. А тем временем на Самотраки какая-то Ники, швея с нервными пальцами, запихивает в старый саквояж чужую судьбу. Вместо сестры замуж идти, за какого-то Протромоса из Чикаго — даже лица его представить не может! Ну и дела, правда? Вот и плывут они на одном пароходе, только он — вверху, с