Я – черноморец (1944)

В Севастополе, среди полуразрушенных причалов и ржавых орудий, механик Виктор Коваль ковыряет гаечным ключом заклинивший клапан подлодки Щ-217. Его пальцы в масляных пятнах дрожат — не от страха, а от трех суток без сна. На палубе капитан Игнат Бровко, щурясь в бинокль, бросает через плечо: *«Коваль, если к закату не заведется, пойдем на дно быстрее фашистских торпед»*. В трюме пахнет мазутом и кислыми щами из фляги, которую матрос Петя Гуров делит с корабельным котом Барсиком. Где-то за мысом грохочут зенитки, но экипаж уже привык — каждый вечер немцы бомбят железнодорожный узел.

На рассвете Щ-217 выходит на позицию у мыса Тарханкут. Гидроакустик Семен «Ухо» Литвиненко, прижав наушники, бормочет: *«Два винта… транспортник, с эскортом»*. Бровко, стиснув трубку голосовой связи, режет: *«Заряжай аппараты, глубина шесть метров»*. После взрыва торпед свет гаснет, из переборки хлещет ледяная вода. Виктор, обжигая ладони о сорванный паропровод, орет Петьке: *«Держи тряпку, пока пережму!»*. Потом, когда всплывут, найдут в рубке осколок снаряда — он пробит фотографию Марии, сестры милосердия из госпиталя №17, которую Виктор прятал за ремнем. Вечером в порту она, перевязывая ему руку, скажет: *«Опять в рваных перчатках лезешь…»*, а он засмеется: *«Зато живые, Маринка»*. Кот Барсик будет вылизывать мазут с ее сапога.