Суд народов (1947)

В зале нюрнбергского Дворца юстиции прокурор Руденко, с красными прожилками на щеках от бессонницы, перебирает папки с показаниями узников Освенцима. Переводчик Лев Безыменский, щурясь через толстые стекла очков, шепчет коллеге: «Геринг опять требует кофе — говорит, без него голова не варит». В соседней камере Риббентроп, обхватив колени, монотонно твердит охраннику: «Я всего лишь выполнял приказы…» Стенографистка Мария, стирая чернильное пятно с манжеты, записывает слова подсудимого Кейтеля: «На Восточном фронте мы не знали о зверствах…» — и замечает, как Шейнин, кутаясь в шинель, ставит на полку бутылку с тушью — чернила замерзают.

В коридорах тюрьмы пахнет щами из армейского термоса и махоркой. Гесс, пряча дрожащие руки под столом, внезапно кричит на допросе: «Вы все сговорились!» — следователь Генкин, не отрываясь от бумаг, бросает: «В 41-м ваши самолеты тоже не предупреждали». На вещественном столе — детский ботинок из Майданека, перевязанный шпагатом. Когда показывают кадры концлагерей, Йодль отворачивается к стене, а Заукель, облизывая сухие губы, просит стакан воды. Руденко, сжимая в руке карандаш, диктует секретарше: «Пункт 17 — личные распоряжения Гиммлера…» — и поправляет галстук, готовясь к утреннему заседанию.