Стеклянный ребенок (2025)

Лукас, пятнадцать лет, каждое утро начинал с одного и того же ритуала: трижды провести пальцами по шершавой штукатурке стены возле кровати. Берлинская квартира на Шёнхаузер-Аллее была залита утренним светом, но он его почти не замечал. Его мир был из звуков: скрип двери холодильника, бульканье воды в чайнике, голос матери, Моники, пытавшейся быть бодрой. «Лукас, творог на нижней полке, слева», — говорила она, и он молча тянулся рукой, точно зная расстояние. Его хрупкое тело, прозрачная кожа, сквозь которую проступали синеватые вены, — всё это было частью диагноза, который врачи из Charité не могли объяснить до конца. Он существовал в плотном коконе правил, где неверный шаг мог стоить ему месяца, проведенного в стерильной палате.

Всё изменилось, когда в соседнем подъезде поселилась Ханна. Она не знала правил. Услышав, как Лукас нащупывает тактильную плитку во дворе, она просто подошла и спросила: «Почему ты не смотришь по сторонам?» Её голос был грубоватым от сигарет, пахло дождем и дешевыми духами. Она таскала его в заброшенный парк Тиргартен, где они сидели на холодном каменном постаменте разрушенной статуи, и Ханна описывала ему мир: «Сейчас ворона дерёт клювом пакет из-за чипсов, а на лавочке старик спит, подложив под голову газету». Она водила его пальцами по коре деревьев, говоря, что это шрамы города. Однажды, в пыльном подвале их дома, пока Моника искала его, сбивчиво звоня на все известные номера, Ханна нашла старую коробку с фотографиями. «Вот твой дом, — шептала она, вкладывая в его руки пожелтевший снимок, — он розовый, а крыша вся в трещинах, как твои чашки». Это непредусмотренное знание, этот кусочек визуального мира, заставил Лукаса впервые за долгие годы почувствовать не страх, а жгучую, колющую зависть к тем, кто видит. Эта зависть и привела его к рискованному решению — тайком от матери пойти в городскую библиотеку на Унтер-ден-Линден и найти там книги по офтальмологии, на ощупь, с помощью библиотекаря, старого господина Ланга, который ворчал, но помогал.