Томас Харгрейв, 17 лет, переезжает из Ливерпуля в лондонский район Брикстон к дяде-часовщику после смерти матери. В кармане старого пальто он находит письмо с адресом «Роузмэри, 12, Эдинбург» и фото женщины в платье 40-х. Дядя Артур, вытирая очки тряпкой, бросает: «Твоя мать никогда не говорила про Шотландию?» По вечерам Томас подрабатывает в порту, разгружая ящики с чаем. Там он знакомится с Мэй, дочерью китайского торговца, которая шепчет: «Здесь каждый второй что-то прячет — даже крысы в
Лавджой копался в груде потрепанных книг на блошином рынке в Норидже, когда старуха в платке сунула ему потускневший серебряный подсвечник. «Шесть фунтов, и не торгуйся», — буркнула она, размахивая сигаретой. Он сразу заметил гравировку в виде лилий на основании — стиль XVIII века, но переделанный под викторианскую моду. В мастерской, среди запаха лака и пыли, его помощник Эрик чистил щеткой резную шкатулку. «Ты опять купил хлам», — усмехнулся тот, указывая на царапины. «Хлам? — Лавджой достал
Знаешь, иногда кажется, будто они ввязались в эту европейскую бойню на последнем издыхании — как опоздавшие гости, которые всё же умудрились перевернуть столы. Помню, как дед рассказывал про своих двоюродных, ушедших «делать мир безопасным для демократии». Через океан-то! С мечтами о славе и винтовками, которые в грязи окопов клинило чаще, чем хотелось бы. А эти фото из тренировочных лагерей — ребята в слишком аккуратной форме, улыбаются, будто едут на пикник. Жуть, если вдуматься. Читал как-то
Знаешь, если помнить ту мрачную историю с «Догвиллем», то тут всё ещё круче. Представляешь: прошло всего пару месяцев, а Грейс — опять в какой-то жуткой западне. Только теперь её забрасывает на какую-то богом забытую плантацию в Алабаме. И самое дикое — местные до сих пор вкалывают, будто на дворе не 1930-е, а проклятый XIX век! Серьёзно, рабство-то отменили семьдесят лет назад, а они будто в параллельной реальности живут. Вот честно — у меня мурашки по коже, когда пытаюсь представить, как это