Эмили Нобле

Антуан де Монтень, устало поправляя жабо, наблюдал из окна кареты, как у булочной на rue des Rosiers толкается старуха с пустой корзиной. Губернатор Дюваль приказал конфисковать зерно у крестьян из-за «неурожая», но Антуан видел конвои с мешками, уходящие в подвалы его особняка. Ночью, спрятав лицо под черной полумаской из кожи, сшитой цыганкой-торговкой, он перерезал веревки на складе у Сены. «Хлеб — не для крыс», — бросил он охраннику, пригвоздив его рукав шпагой к бочке с вином. Утром,
Элиз, 27 лет, переехала в квартиру на третьем этаже старинного дома в Марселе. Вскрывая слои обоев для ремонта, она нашла конверт с письмами 1973 года, заклеенный виноградными косточками. «Дорогая Иветт, завтра приду в порт с этюдником. Не прячь родинку под шалью — хочу ее нарисовать», — читала она строчки, подписанные «Лучано». Соседка-пенсионерка, зашедшая с круассаном «на пробу печки», узнала почерк: «Это тот сумасброд, что писал граффити на элеваторе. Уехал в Турин после скандала с мэром».
Антуан, переводчик из Намюра, вполуха слушал дебаты о квотах на молочный экспорт, поправляя наушник. В кармане пиджака звенели леденцы от кашля — зал заседаний продувало, как вокзальный перрон. "Ты где? Немцы уже третью поправку забраковали", — шипела Лена, французский юрист, размахивая папкой с пометкой *С/2020/176*. Он потянулся за кофе, но стаканчик оказался пуст — только коричневый след на дне. На экране над трибуной зависло уведомление об ошибке: *перезагрузка сервера 14%*. Йохан
Леа, 17 лет, копошится в углу кладовки своей бабушки Мари в марсельской квартире с отслоившимися обоями. Под грузом старых газет 1980-х она вытаскивает зелёную шкатулку с заклинившим замком. Внутри — письма, завёрнутые в ткань с запахом лаванды, и потёртое платье в сиреневых пятнах. «Сколько раз твердила — не рыться в хламе!» — хрипит Мари, поправляя очки. Леа, примеряя винтажные серьги-капли: «Тут письмо от какой-то Маргариты… Это наша родня?» Бабушка хлопает дверью, оставив пятно варенья на