Валентин Козачков

В Минске, на улице Советской, пятнадцатилетний Игорь Ковальчук чинил старый радиоприемник в коммунальной квартире. Его соседка Лида, в красном галстуке, притащила коробку с деталями от разобранного трактора: «Слушай, в мастерской нашли ржавые шестерни. Думаешь, Семенычу на заводе пригодятся?» За окном гудел грузовик с углем, а из кухни доносился запах жареной картошки — мать Игоря, Марфа Степановна, кричала, чтобы не забыли купить хлеб. В тот же вечер ребята тащили металлолом через пустырь, где
Витя, худой парнишка в стёганке с оторванной пуговицей, зарывал котелок с пшенкой в золу костра. Петя, младший, вертел в руках немецкий трофейный компас — обменял на махорку у санитара. «Сережа, стреляную гильзу подбери, — бросил Витя, вытирая ладони о ватник, — батя говорил, латунь на патроны пойдёт». Деревня Громово осталась позади: три дня пути по заснеженным перелескам, ночёвки в брошенных землянках. У Сереги из рюкзака торчала гармошка с треснувшей декой — протащил через пол-области, хоть
В лесном гарнизоне под Минском три девушки-новобранца живут в казарме с протекающей крышей. Лидия, 19 лет, из деревни под Брестом, каждое утро штопает портянки мулине, украденным из медпункта. «Опять гимнастерки не просыхали с осени, — бросает в ведро с ледяной водой, — хоть выжимай как на фронте у отца». Её соседка Рита, радистка из Ленинграда, тайком слушает «Голос Америки» на списанной рации, поправляя очки, склеенные изолентой. В третьем углу Галя, санитарка, разбирает трофейный немецкий
Вот, как я это вижу: 1942-й, война. Фашисты вломились в наш маленький южный городок — тишину порвали автоматными очередями. А посреди этого ада — Вадька, тринадцатилетний чернявый бесенок, прижатый к стене дулом шмайссера. «Да я не еврей, слышите?!» — орет он, голос срывается в визг. Ну а как еще? Мать у него гречанка, отец — русский. Полукровка, да не по паспорту, а по жизни. Вырос на улицах, пока папаша в лагере гнил из-за какого-то доноса. Блатной жаргон перенял, фуражку набекрень — типичный